— Ух ты… И как индрик-зверь вблизи…

— А… — засмеялся маг. — По повадкам корова и есть корова, только величиной в два слона и с одним здоровенным рогом во лбу между глаз. Траву щиплет, слюни пускает, жвачку жует… Трудно его описать, зверей, похожих на него, нет. Морда у него как у медведя-губача, тело бычье, а ноги слоновьи, только вместо ногтей когти загнутые, и хвост, как у муравьеда. Шерсть у него серая с бурыми пятнами. Пятна крупные — серый цвет только прожилками виден. Такой он…

— Диковинная зверюга. А рогом он в землю не тычется?

— Рог кверху загнут, — сказал маг. — Да и рог, скорей, для красы, хоть на вид и страшен… Ну вот… И вдруг индрики заволновались, закричали тревожно и метаться начали. Заметил я, что кольцо зверей вокруг меня быстро смыкается, словно кто-то правит ими, а ведь чужой волшбы я не чувствую. И деваться мне стало некуда — двинешься вперед или назад, обязательно зверюге под ноги попадешь. Сам пугать зверей я не стал: шуганешь сейчас их, а что будет потом, неизвестно. Да и понял уже, в чем дело… И поднялся я тогда в воздух, над стадом воспарил, а оно подо мной тут сомкнулось и стало кружить на месте, не давая мне спуститься. Я сразу его увидел…

— Кого?

— Баюна, конечно… Такого же черного, который меня совсем недавно разглядывал. А может, это он сам и был, кто его знает… Сидел на огневике в сторонке от стада, на меня снизу смотрел, не отрываясь…

Зимородок вдруг умолк, притихла и ватага. Притихла так, что, казалось, ребята вздохнуть боялись. Точно, подумал я о маге, опять у него столбняк этот, и наклонившись вперед, заглянул Зимородку в лицо. Широко распахнутые глаза мага были неподвижны и пусты.

— Даль… — Еле слышным шепотком прошелестел Скелет, сидевший напротив Зимородка. — Чего это с ним, а? Уснул, что ли?

— Не, — так же шепотом ответил я. — Это у него… магическое… Сейчас пройдет.

— Точно?

— Ага…

Только я сказал, как веки Зимородка опустились и поднялись вновь. Маг скосил на меня насмешливый, зеленый глаз.

— Прогнал меня Баюн… — произнес он и отер лицо ладонями. — Попробовал я таки на себе волшбу Чаропевцев. Над стадом я пролетел, перед огневиком на землю опустился. Баюн смотрит на меня, жмурится — то распахнет глазищи свои, то в щелки сожмет. Только я рот раскрыл, как он вдруг к спине коня прижался, распушился весь, чуть ли не в два раза толще стал, а хвост — действительно как кот — дугою выгнул. Пасть у него приоткрылась, и я услышал: «Уходи…». Голосом, что удивительным мне показалось, заговорил Баюн обычным, человеческим. Мужским. «Уходи… уходи…». Пастью не шевелит, а слово слышится ясно. «Да погоди ты…», — говорю я, и тут он мне дал… — Маг покачал головой. — До сих пор вспоминаю… Шевельнулся у Чаропевца мешок горловой, вспух. Я ничего не услышал, но такая меня вдруг истома обволокла, что впору рухнуть на землю прямо там, где стоишь, и спать, спать, спать… До скончания веков. Голова свинцовая, руки-ноги будто восковые стали… Не тяжело, словно в сладком киселе тонешь, а кисель все гуще и гуще… Себя самого и волшбу свою теряешь… Собрал я тогда себя в кулак, в голове прояснилось. Баюн по-прежнему со спины огневика на меня чары шлет: пасть открыта, горловой мешок у него волнуется, то вспухает, то опадает. А я… сдерживать его волшбу могу, а своей воспользоваться — нет. И то не знаю: в полную силу балует [2] Баюн или у него что-то впрок припасено, вздумай я еще сопротивляться. И попятился я. Бессмысленным мне показалось с Чаропевцем силой тягаться: если он в полную силу поет, то мы на равных, а если лишь частью силы, то мне ноги уносить надо, и поскорее. Пячусь я, пячусь, ничего за спиной не вижу, в норы сурчиные проваливаюсь, падаю, поднимаюсь и снова отступаю. Голова-то ясная, а ноги, как веревки, мягкие, правая за левую заплетается. И вот отпустили меня чары Баюновы. Огляделся я и охнул — стадо индрика-зверя впереди за полверсты темнеет. Это меня столько Чаропевец волшбою своей держал?! И тут слышу ясно-ясно, тот же голос мне прямо на ухо сказал: «Уходи…». — Зимородок, смеясь, кашлянул в кулак. — Вот так и прогнал меня Баюн…

Вячеслав Харченко

Сэр серый британский кот

У меня в доме живут два кота. Один рыжий и старый, а другой серый и молодой. Рыжий, старый кот нормально ходит в лоток, никогда не промажет и всегда за собой лапкой закапывает, а серый постоянно умудряется попасть мимо, причем как по малой нужде, так и по большому делу, а потом закапывает стены или унитаз вместо собственных нечистот. Старый рыжий кот — обычный городской, а серый и молодой — породистый британец, очень редкого мраморного окраса.

Когда-то мы хотели только породистого кота. Шотландского, британского или сфинкса, но финансовые условия нам не позволяли, и мы взяли дворового подкидыша, которого дети нашли в метро мятущимся по рельсам. Кот оказался очень смышленым и ласковым, любил спать у нас в ногах и по утрам уморительно будил меня, вылизывая щеки и лоб, за что получал банку иностранных кошачьих консервов. Мы прожили вместе шесть лет, но как-то раз жена в Интернете увидела объявление, что приют отдает даром годовалого британского кота. В нас забурлили давно забытые мечты о породистом животном, и мы даже не подумали, почему столь ценный для заводчиков и всего человечества экземпляр отдается даром в первые попавшиеся руки. Что бы там ни было, но мы съездили за котом в Харьков и обрадовались, когда столь благородный индивидуум вылез из сумки-переноски у нас на кухне прямо под столом и, нимало не смутившись, начал бойко изучать окрестности: гостиную, спальню, ванну и туалет. С мягкой шерсткой, милый и обходительный, серый кот производил на редкость благостное впечатление, словно посланец старушки Англии проник в наше варварское жилище.

Проблемы обнаружились сразу. Во-первых, заболел старый рыжий кот. Он ничего не ел, не спал и не мяукал. Лежал половой тряпкой в прихожей на коврике и молчал. Ветеринар заставил у рыжего взять за немалые деньги анализы, поставил диагноз — кошачья депрессия и выписал Феназепам. Во-вторых, оказалось, что наш мраморный раздолбай, наш посланник европейской цивилизации, не может ходить в туалет. Точнее он может, но через раз, и никакие увещевания и рукоприкладство тут не помогают. Мы звонили в харьковский приют, мы развешивали объявления об отдаче даром кота, мы обращались в общества по охране животных, но никому, никому такое горе оказалось не нужно. Я стал понимать своего деревенского деда, который отвозил неугодных кошек на смерть в лес, и даже стал подумывать, не выпустить ли кота на волю за МКАДом, и будь что будет.

Потерпев полгода, ранним осенним промозглым утром втайне от жены я погрузил британского породистого кота мраморного окраса в мешок и отвез в Люблинскую рощу возле нефтеперерабатывающего завода в Капотне. Я развязал мешок и быстро, не оборачиваясь, побежал к машине, словно боясь, что мои действия не так уж смелы и решительны. Всю дорогу мне было хреново, словно я убил маленькое беззащитное существо, пусть и зассанное и глупое.

Жена, узнав про мой поступок, устроила истерику. Мы поехали обратно и обнаружили серого молодого кота на дереве, под которым какая-то нефтепроходчица кысыкала его на землю, но мы закричали, что это наш кот, а вредная проходчица не отдавала нам британца, считая, что это ее Кеша. Мы долго пререкались и силой отбили серого, но всю обратную дорогу не могли понять, зачем мы это сделали. Ведь представился прекрасный случай избавиться от кармы, от серого безмозглого чудовища, от мелкого гадливого существа. Но вместо этого мы ехали по скользкой, разбитой дороге на клацающем «хюндае», все время оборачивались на заднее сиденье и спрашивали: «Ну, как ты, сэр серый британский кот?».

Сергей Арно

Синякин и любительница животных

Синякину выдали получку, и он сразу почувствовал себя миллионером.

При выходе из метро на ящике сидела тетка в платке, вокруг нее расположились пять жалкого вида собак, прямо перед ней стояла корзина с котятами. Она достала одного и показала остановившемуся поглазеть Синякину.